Иллюзия греха

"Не забудь про Золотого человека. Ты меня поняла?" "Да". Спустя примерно полчаса он громко сказал, добавив в голос досады и раздражения:

- Что с тобой сегодня, Наталья? Ты на себя не похожа, не можешь выполнить элементарного задания. Карту твою привезли, бояться тебе совершенно нечего, ты должна такие задачки как орешки щелкать. Если у тебя что-то болит, вызови Надю.

- Душа у меня болит, - грустно ответила девушка. - Скоро у Павлика день рождения, а я не могу его поздравить.

- Глупости, - резко произнес Мирон. - Детские сопли. Не поздравишь один раз, ничего страшного не случится. Перебьется твой Павлик.

- Нет, не перебьется! - Ее голос зазвенел, в нем послышались близкие слезы. - Как ты можешь так говорить? У тебя, наверное, нет младшего братика, поэтому ты не понимаешь. И я, и Олечка хоть какое-то время пожили дома, в семье, в нормальной жизни. А Павлик попал в больницу, когда ему было полгодика, он же ничего в этой жизни, кроме больничной палаты, не видел. Какие у него радости? Ирка придет навестить два раза в неделю, вкусненького принесет, вот и все радости. А один раз в год у него бывает день рождения. Всего один раз в год, ты можешь это понять? И мы всегда так стараемся устроить ему сюрприз, Ирка последние копейки выскребает из кармана, чтобы купить ему подарок и угощенье для всей палаты, я стихи какие-нибудь смешные сочиняю, Олечка их заучивает, красивую открытку ему рисует. Мы собираемся все вместе, вручаем подарок, Оля стихи читает. И вся его палата вместе с ним радуется и веселится. Как можно лишить ребенка такого праздника?

- Чего ты на меня орешь? - неожиданно грубо оборвал ее Мирон. - Я, что ли, его этой радости лишил? Мне-то что, поздравляй, если тебе приспичило, только я здесь не хозяин, сама знаешь.

- Знаю, - сказала она уже тише, - ты прости, что я сорвалась. Ты действительно не виноват. Просто я ужасно расстроена. Как подумаю, что в день рождения Павлушенька ничего от меня не получит, так сердце разрывается. Ему ведь не объяснишь, он же маленький, всего шесть лет. Он будет ждать от меня поздравления, а потом, когда не дождется, будет так плакать... Я все время об этом думаю.

- Ладно, - внезапно смягчился Мирон, - я скажу Василию Игнатьевичу. Может быть, он разрешит тебе послать телеграмму брату. Ты на всякий случай стишки свои сочини.

- Спасибо тебе, - горячо отозвалась Наташа.

- Рано благодаришь. Пока еще ничего не известно. Может, Василий Игнатьевич и не разрешит.

Но Василий разрешил. Причем, к немалому удивлению Мирона, его даже уговаривать не пришлось. То ли он и впрямь испугался, что расстроенная и взвинченная Наташа не сможет хорошо себя показать, то ли еще какими соображениями руководствовался, но согласие на поздравление братишки дал легко и даже как будто был доволен. "Конечно, - внезапно осенило Мирона, - если Наташа не забыла о дне рождения брата и даже написала ему стихи, как обычно, значит, с ней действительно все в порядке и нет причин для беспокойства. Все правильно, Василий должен был клюнуть на эту приманку". На следующий день Наташе принесли чистый бланк для фототелеграммы, на котором она старательно, мелким почерком написала длинное стихотворение и нарисовала сбоку смешного щенка с большим бантом на шее. Она заметно повеселела, когда бланк унесли. И даже словно бы не обратила внимания на то, что адрес отправителя ей на этот раз продиктовали совсем другой. Эту телеграмму отправлять будут не из Мурманска, а из Оренбурга.

А вечером Мирона ждал неприятный сюрприз. Когда он вернулся к себе после занятий с Наташей, в комнате сидел его отец.

- Здравствуй, Асланбек, - сурово произнес он.

- Добрый вечер, отец, - осторожно поздоровался Мирон, не представляя, чего ожидать от этой встречи.

- Ты, кажется, не рад меня видеть.

- Что ты, отец, просто я не ожидал, что ты здесь, и немного растерялся. Какими судьбами?

- Приехал по делам. Решил заодно узнать, как мой сын выполняет просьбу своего отца.

- Ну и как? - как можно безучастнее спросил Мирон. - Василий на меня жалуется?

- Да, и меня это крайне огорчает.

- Чем же я не угодил ему? Я послушный, выполняю все его требования и даже соблюдаю все дурацкие запреты, которые он налагает. Ты куда меня отправил, отец? На каникулы или на каторгу? Здесь же шагу ступить без разрешения не дают. В поселок - нельзя. За ворота - нельзя. Гулять вечером - нельзя. Ходить по зданию - нельзя. Общаться ни с кем не разрешают, только с девочкой. За что я так наказан? Чем я провинился перед тобой, что ты меня заслал в эту тюрьму?

- Ты меня огорчаешь, сын. Я хотел надеяться, что Василий не во всем прав, но теперь вижу, что он не преувеличил. Ты непокорный и строптивый, для тебя слово отца не является законом. Это плохо. Это противоречит обычаю. Быть непокорным сыном - большой грех, огромный. Но еще больший грех, еще большее нарушение обычая - проявлять жалость к женщине. Ты замечен в этом грехе, и неоднократно.

- Отец, но это же ребенок, девочка, к тому же неизлечимо больная. Неужели я не имею права даже на элементарное сочувствие к ней?

- Нет, - отрезал отец. - Ты должен делать то, что приказывает тебе Василий. Ты должен служить тому делу, которому служу я. И никакой жалости у тебя быть не должно. Такова моя воля. И если в твоей греховной душе зашевелится сомнение, помни, что в твоих жилах течет моя кровь, а не кровь этой девочки. Она для нас чужая. А это значит, что она чужая и для тебя. Твоя мать будет крайне расстроена, узнав, что ты нарушаешь обычай и проявляешь непослушание отцу. Об этом ты тоже должен помнить. Ты - ингуш. Ты - мусульманин, Асланбек. И если я длительное время делаю вид, что не замечаю твоих немусульманских поступков, если я перестал возражать против того, что ты называешь себя не тем именем, которое я дал тебе при рождении, это не означает, что я смирился и готов отдать тебя в лоно православной цивилизации. Ты родился мусульманином и умрешь им. Такова моя воля.

С этими словами отец встал и вышел из комнаты. Через некоторое время Мирон услышал голоса отца и Василия, доносящиеся снаружи, но не смог разобрать, о чем они говорят. В нем поднялась неожиданная злоба на Василия, который оказался куда более проницательным и чутким, чем Мирон предполагал. Надо же, заметил, что Мирон только притворяется равнодушным, а на самом деле жалеет Наташу. Сволочь глазастая. Доносчик паршивый. Отцу заложил. Но власть отца была все-таки очень сильной. Все двадцать два года он был единственным повелителем Асланбека-Мирона, все двадцать два года он требовал беспрекословного послушания и внушал сыну, что сыновняя непокорность и неуважение к отцу - большой грех. И Мирон верил ему. Верил до сих пор. Несмотря на то, что отец явно занимался чем-то неблаговидным. Несмотря на те слова, которые сказал ему Василий, дескать, отец первым поднимет на тебя руку, даже за честь посчитает, если ослушаешься. Отец всегда был прав. Это даже не обсуждалось.

Спать в этот день Мирон ложился, чувствуя себя последним из грешников. Если ему суждено погибнуть по воле отца, он обязан принять это как дар судьбы и не сметь сопротивляться и искать пути спасения. Если отец решил, что он должен умереть, значит, он умрет. И нечего тут больше обсуждать. Он должен покориться воле отца. Таков обычай.

Проснулся Мирон с теми же мыслями, с которыми уснул. Но тут же вспомнил о Наташе. Хорошо, он должен быть покорным сыном и принять смерть, если такова воля его отца. Отец вправе распоряжаться своим сыном по собственному усмотрению, но кто дал ему право распоряжаться жизнью русской девочки? Наташа доверилась ему. Мирону, она надеется на него, она ждет от него спасения. Так неужели он бросит ее на произвол судьбы только лишь потому, что отец заставил его почувствовать собственную неправоту и греховность? Черт с ним, он готов умереть, если так надо, но девочку он должен попытаться спасти. Он не имеет права отступить. Отец считает, что жалеть русскую девочку, немусульманку, дочь неверных, грех. Ладно, пускай. Он, Асланбек, грешник. Но он же мужчина в конце-то концов! И он обязан защитить ребенка, даже если это ребенок неверных.

А коль так, надо делать следующий шаг. Интересно, когда в Москве получат Наташину телеграмму? Оренбург от Карпат - совсем не ближний свет, если человек, взявший телеграмму, полетит на самолете из Львова, то не раньше завтрашнего дня. Отсюда до Львова тоже еще добраться надо. Сначала на машине до аэропорта местных авиалиний, потом минут сорок лететь на стареньком маленьком "кукурузнике". И рейсы на Оренбург наверняка не каждый день. Предположим, телеграмму в Москве получат послезавтра. Значит, можно начинать понемногу осуществлять следующий этап плана. После получения телеграммы в Москве должно пройти несколько дней, чтобы те, кто ищет Наташу, успели сориентироваться. Если ее вообще кто-нибудь ищет. И если они догадаются о том, что затеял Мирон. Если... Если...

ГЛАВА 17

Валерий Васильевич Волохов всегда считал себя человеком очень здоровым и физически, и психически. Основным признаком психического здоровья он видел в себе чрезвычайно мощную способность к вытеснению из сознания неприятных и тревожных мыслей. Он умел не думать о том, что ему не нравилось и о чем он думать не хотел, и он умел заставить себя не тревожиться о том, о чем беспокоиться не хотелось. За двадцать лет постоянных экспериментов над женщинами и рожденными ими детьми он ухитрился ни разу не ужаснуться безнравственности и чудовищности того, что делал. У него была цель, и интересовало его только одно это. Он слишком хорошо помнил жгучую обиду, которую испытал, когда предложенная им теория вызвала насмешки и была отвергнута коллегами с ходу как неперспективная и антинаучная. Волохов хотел доказать самому себе, что был прав, пусть даже об этом больше никто никогда не узнает. Будет знать он сам, и этого было для него более чем достаточно. Никогда за все двадцать лет в его голову не приходила мысль о том, что, если его теория подтвердится, на этом можно будет сделать деньги. Денег у него было достаточно, он считался великолепным диагностом и ведущим специалистом по применению радиологических методов в лечении заболеваний крови, это приносило ему и известность, и доход. И извлекать прибыль из своих незаконных частных экспериментов он вовсе не собирался. Это была для него чистая наука ради науки и утверждения собственной идеи. Встреча со старухой Анисковец в середине мая была для него неприятной неожиданностью. И еще более неприятным оказалось то, что встреча эта, как выяснилось, не была случайной. Старуха, оказывается, следила за ним на протяжении нескольких месяцев и теперь искала встречи, чтобы прочесть ему мораль. К тому разговору с Екатериной Волохов отнесся спокойно, угрызения совести его мучить не стали, а то, что Анисковец больше его не трогала и на пути не попадалась, он расценил как нечто само собой разумеющееся. Попугала бабулька, выговорилась, нотацию прочла - и забыла, занялась своими делами. Однако вскоре после встречи с Екатериной Бенедиктовной Волохову позвонили. Незнакомый голос сказал:

- Валерий Васильевич, нам известно о ваших экспериментах. Мы в них заинтересованы. Подумайте над вашими условиями и будьте готовы назвать вашу цену. Мы вам еще позвоним.

Волохов в тот момент так испугался и растерялся от неожиданности, что даже не ответил. А звонивший ему человек и не ждал ответа, просто произнес свои слова и положил трубку. Несколько раз он мысленно возвращался к этому звонку, пытаясь заготовить заранее те слова, которые он скажет, если ему позвонят еще раз.

"Я не понимаю, о чем вы говорите..."

"Я не провожу никаких экспериментов..."

Потом он понял, что эти слова не годятся. Раз позвонили - значит, знают. Какой смысл отпираться?

"Результаты моих научных экспериментов не продаются..." "Мне не нужны ваши деньги..." "Я не торгую научными знаниями..."

Все слова казались ему глупыми и беспомощными, неубедительными и провинциально-напыщенными. Он понимал, что его будут пугать оглаской, но не особенно этого боялся. Он отобьется, сможет доказать, что это пустые домыслы. Женщины? Да, были. А что, разве запрещено? Дети? Да, детей его женщины рожали. А это преступление? Эксперименты над беременными? О чем вы? Я - диагност, я применял радиологические методы для обследования состояния здоровья беременных и плода, эти методики запатентованы и признаны. И больше я ничего не делал. Если женщина нуждалась в лечении по моему профилю, я ее лечил, а как же иначе. Да, использовал институтскую лабораторию для обследования собственных любовниц, казните, виноват. Но ущерб государству этим не причинял. Не украл. Не сломал. Дети рождались нездоровыми и часто болели? Что поделать, во-первых, сейчас почти все дети такие, экологическая обстановка крайне неблагоприятная, а во-вторых, это связано с состоянием моего собственного здоровья. Оно, увы, оставляет желать много лучшего, а законов наследственности пока еще никто не отменил. Все-таки это мои дети, а не чьи-то.

Одним словом, разоблачения он не боялся. В конце концов, никто не сможет установить всех его женщин и детей. Разве только Екатерина, которая утверждала, что выследила его и составила список. Судя по тем цифрам, которые она называла, список у нее был действительно полный. Но Катерина умерла, и очень вовремя. И передавать свою методику в чужие руки доктор Волохов отнюдь не собирался. Он достаточно хорошо представлял себе, кому и для чего она может понадобиться. Теперь, когда работа близка к завершению и остается только подождать детей Веры и Зои, он уверен, что у него все получилось. Он научился делать людей с мощным интеллектом и превосходными физическими данными в части выносливости и устойчивости к нагрузкам, при этом абсолютно послушных и управляемых. Идеальных исполнителей, которые в недобросовестных руках могут превратиться как в супернадежных охранников и не знающих поражения солдат, так и в ловких преступников и неуловимых наемных убийц.

Волохов не собирался отдавать свою методику никому, ибо отчетливо видел возможные последствия ее массового использования. Поэтому когда второй звонок незнакомца все-таки раздался, Валерий Васильевич без колебаний ответил: