Триумфальная арка
– А вы это когда-нибудь чувствовали? – спросил он.
Она помолчала.
– Да. Только не так. По-другому. Когда я целыми днями ни с кем не разговаривала и бродила по ночам, и кругом были люди, и они чем-то занимались и куда-то шли, и у них был свой дом… Только у меня ничего… Тогда все постепенно становилось нереальным… будто я утонула и бреду под водой по чужому городу…
Кто-то поднялся по лестнице. Щелкнул замок, хлопнула дверь. Сразу же глухо загудел водопровод.
– Зачем оставаться в Париже, если у вас тут никого нет? – спросил Равик, почти засыпая.
– Не знаю. А куда мне деваться?
– Вам некуда вернуться?
– Нет. Возврата нет ни для кого. Никуда.
Порыв ветра швырнул тяжелые струи в стекло.
– Зачем же вы приехали в Париж? – спросил Равик.
Жоан ответила не сразу. Он решил, что она уже заснула.
– Рачинский приехал со мной в Париж, потому что мы хотели расстаться, – сказала она наконец.
Равик не удивился ответу. Есть часы, когда не удивляешься ничему. Человека, вернувшегося в номер напротив, начало рвать. Сквозь дверь доносились приглушенные стоны.
– С чего же было так отчаиваться? – спросил Равик.
– Потому что он умер! Умер! Был – и вдруг не стало! Не вернуть! Никогда! Умер! Уже никогда ничего не сделать!.. Неужели вы не понимаете? – Жоан приподнялась на локте, пристально всматриваясь в Равика.
Потому что он ушел прежде, чем ты смогла уйти от него, подумал Равик, потому что он оставил тебя одну прежде, чем ты была к этому подготовлена.
– Я… я должна была относиться к нему иначе… я была…
– Забудьте об этом. Раскаяние – самая бесполезная вещь на свете. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми. Жизнь не имела в виду сделать нас совершенными. Тому, кто совершенен, место в музее.
Жоан ничего не ответила. Равик увидел, что она отпила глоток и снова откинулась на подушку. Было что-то еще… но он слишком устал, чтобы думать. Впрочем, ему все было безразлично. Хотелось спать.
Утром предстояла операция. Остальное его не касалось. Он поставил пустую рюмку на пол, рядом с бутылкой. Странно, где только иной раз не приземлишься, подумал он.
VI
Когда Равик вошел, Люсьенна Мартинэ сидела у окна.
– Ну что? – спросил он. – Каково первый раз встать с постели?
Девушка посмотрела на него, потом в окно – на серый пасмурный день – и снова на него.
– Плохая погода, – сказал он.
– Нет, – ответила она. – Для меня хорошая.
– Почему?
– Потому что не надо выходить на улицу.
Она сидела в кресле, съежившись, накинув на плечи дешевенькое ситцевое кимоно, – щуплое, неказистое существо с плохими зубами, но для Равика она была в этот момент прекраснее Елены Троянской, кусочком жизни, спасенной его руками. Правда, гордиться особенно было нечем – ведь другую он совсем недавно потерял. Следующую он, наверно, тоже потеряет, в конце концов он потеряет их всех и самого себя. Но эта пока была спасена.
– Мало радости разносить шляпки в такую погоду, – сказала Люсьенна.
– А вы разносили шляпки?
– Да. Я работала у мадам Ланвер. Ателье на авеню Матиньон. Мы работали до пяти. А потом надо было разносить заказчицам картонки. Сейчас половина шестого. Самое время бегать со шляпками. – Она посмотрела в окно. – Жаль, дождь перестал. Вчера было лучше. Весь день лило как из ведра. А теперь кому-нибудь другому приходится бегать.
Равик сел против нее на подоконник. Странно, подумал он. Всегда ждешь, что человек, избежав смерти, будет безмерно счастлив. Но так почти ни – когда не бывает. Вот и Люсьенна. Свершилось маленькое чудо, а ей только и радости, что не надо выходить под дождь.
– Почему вы выбрали именно эту клинику, Люсьенна? – спросил он.
Она настороженно взглянула на него.
– Мне говорили о ней.
– Кто?
– Знакомая.
– Как ее зовут?