Стилист

– Поверьте мне, Борис Аркадьевич, мы делаем все, чтобы найти убийцу.

– Вы лжете, – твердо заявил Лискин. – Вы делаете все, чтобы его выгородить. Сначала вы позволяли ему разгуливать на свободе, пока газеты за вас не взялись, а когда вам дали по рукам, вы пытаетесь снять с него ответственность. Вы, милиционеры, всегда были антисемитами. Но я этого так не оставлю.

* * *

Свою угрозу Борис Аркадьевич Лискин выполнил. На следующий день полковник Гордеев велел срочно разыскать Селуянова и Короткова. Настю он дергать не стал, она уже третий день вместе с Соловьевым перебирала его архив и вообще все в доме в поисках предмета, который вызывал такой острый интерес загадочных преступников.

– Поздравляю, – мрачно сказал он. – В последний день перед праздниками мы получили замечательный подарок. Родители восьми потерпевших накатали на нас жалобу. Этот сучонок Свалов дал журналисту не только общую информацию, он еще и назвал фамилии тех мальчиков, которых мы пока предположительно объединили в одну группу. Поэтому жалобу подписали не только те пятеро, кого мы вчера собирали на Петровке, но и те трое, к которым ты, Юра, ездил и которых вчера здесь не было.

– И что теперь? – робко подал голос Селуянов.

– Ничего. Будем терпеть плевки и пинки и объяснять на каждом углу, что мы не верблюды, в смысле – не антисемиты. После удачного выступления журналиста на брифинге дело и без того находится на контроле, так что после этой жалобы изменится только регулярность получения нами взбучек от руководства. Не раз в три дня, а каждый день. Что у нас с вами есть по этому делу? Только Черкасов, который ни в чем не признается, кроме эпизода с Бутенко.

– А Настя? У нее же линия коттеджей. Вдруг там что-нибудь высветится? – с надеждой сказал Коротков.

– А вдруг нет? – отпарировал Гордеев. – Блокнот Лискина в квартире Черкасова – это хоть что-то. А с коттеджами вообще все до сих пор глухо. Конечно, пока она возится с убийствами в доме Соловьева, может быть, что-нибудь прорежется, но надежды на это мало. Сейчас весь упор делаем на Черкасова. Ему удалось нас обмануть, заморочить нам голову на какое-то время, слава богу, не очень длительное. Хорошо, что вовремя спохватились. Пусть сидит на этой частной хате и думает, что мы ему поверили. Коротков, беседовать с ним будешь каждый день, очень аккуратно, чтобы он не насторожился. Лови на каждой мелочи, но делай вид, что веришь всем его объяснениям. Этот Черкасов, по-видимому, не так прост, как мы сначала подумали.

Они совещались еще минут десять, пока не затренькал аппарат прямой связи с руководством.

– Ну вот, – вздохнул Гордеев, вставая и застегивая китель на широкоплечей приземистой фигуре, – предпраздничное вливание. Пойду отдуваться. Работайте, дети мои.

* * *

Уже третий день они методично обследовали весь дом Соловьева, заглядывая в каждый угол, перелистывая книги, перебирая бумаги. Владимир Александрович чувствовал себя лучше, воспоминания о той ужасной ночи стали понемногу отступать. Настя по-прежнему делала вид, что не имеет к работе по раскрытию преступления никакого отношения и помогает Соловьеву исключительно ради того, чтобы милиция побыстрее отстала от нее самой. За эти три дня она поняла, что Владимир на самом деле не был таким уж беспомощным, каким казался, когда под рукой был помощник, выполнявший любую мелочь. Да и опасаться за Соловьева на тот случай, если злоумышленник захочет повторить попытку и попробует еще раз вломиться ночью в дом, у Насти оснований не было. В холле перед входной дверью круглосуточно дежурил милиционер, выполнявший двойную функцию: с одной стороны, защитить хозяина от незваного гостя, а с другой – не дать хозяину отбыть в неизвестном направлении, поскольку подозрение с него окончательно не снято. Оружие выбросил в лесу, по-видимому, действительно не он, но ведь загадочный четвертый, чьи следы эксперты обнаружили в доме, вполне мог оказаться помощником коварного инвалида. И Андрея с Мариной он застрелил, и оружие в лес отнес, и следствию своим присутствием голову заморочил. Но как бы там ни было, охрана у Соловьева была надежная и постоянная. Так что, оставляя его на ночь одного, она уже не испытывала к нему щемящей жалости, хотя и не могла понять его упорного нежелания пригласить сына временно пожить в доме.

– Когда твои издатели найдут тебе нового помощника? – спросила она, сидя на полу перед открытым архивным сейфом и развязывая очередную папку.

– Попозже. Они разъехались по заморским курортам на все праздники. Вернутся и подыщут кого-нибудь. Ну что ты хочешь здесь найти, Настя? Это перевод, черновик. Больше в этой папке ничего нет.

– Не мешай, ладно? – сердито откликнулась она. – Если бы преступники тоже думали, что здесь ничего не может быть, они бы не искали именно у тебя в кабинете и именно в сейфе. Не хочешь бумажки перебирать – пойди свари кофе.

– У меня, кажется, сахара нет, – растерянно заявил Соловьев.

– О господи, – застонала Настя, – как ты мне надоел. Сними трубку, позвони Жене Якимову и попроси, чтобы он одолжил тебе сахар. Тебя всему учить надо, да? Привык жить за спиной у помощников. И составь заодно список продуктов, которые тебе нужны, я завтра куплю и привезу. Ну иди же, займись чем-нибудь полезным, если дело делать не хочешь.

– Ты сердишься, да? – грустно спросил Соловьев.

Настя видела: он хочет, чтобы она его пожалела, посочувствовала ему. Но жалости и сочувствия в себе не находила. Подслушанная случайно фраза насчет Газели, сказанная кем-то из руководителей «Шерхана», свидетельствовала о том, что с издателями не все чисто. Настя всегда с трудом верила в рассказы о невинных жертвах, поэтому сделала для себя вывод о том, что Соловьев не может не быть в курсе проблемы. Он связан с издателями, и не один год, и если именно они направляют к нему на работу в качестве помощника Андрея Коренева, а потом подсылают профессиональную воровку Марину Собликову по кличке Газель, то не может быть, чтобы сам Соловьев никаким образом не был в этом замаран и ни о чем не догадывался.

Соловьев молчит. Он даже не упоминает про «Шерхан». И упорно уклоняется от обсуждения вопроса о том, при каких обстоятельствах он стал инвалидом. А коль так, то и она, Настя, не будет с ним излишне откровенничать.

Сидя на полу, она страницу за страницей листала перевод. Это был роман, которого она еще не читала, вероятно, из тех, которые уже исчезли из продажи. Зацепившись глазами за одну фразу, она сама не заметила, как увлеклась и начала читать все подряд. Немудрено, подумала она, что книги этой серии так хорошо продаются. Написано действительно здорово. И язык просто изумительный, фразы легкие, изящные, никакой тяжеловесности, ни малейшей корявости.

Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы оторваться от текста и снова вернуться к мерному перелистыванию страниц. Из гостиной доносился голос Соловьева, он разговаривал по телефону с соседом. Через некоторое время раздался звонок в дверь – Якимов принес сахар. Настя замерла, боясь произвести хоть малейший шум. У нее совсем не было настроения общаться с Якимовым, хотя он ей в общем-то нравился. Может быть, у Владимира хватит сообразительности не говорить Жене, что она здесь. Хотя перед домом стоит ее машина…

К счастью, Якимов быстро ушел, не заглянув в кабинет. Машину он наверняка заметил, но, видимо, природная застенчивость не позволила ему задавать вопросы Соловьеву. Через некоторое время Владимир вкатился на своем кресле в кабинет, держа на коленях поднос с кофейником, сахарницей и чашками.

– Спасибо, – благодарно сказала Настя, уже жалея о своей недавней резкости.

Она налила себе кофе, отпила немного и поставила чашку рядом с собой на пол. Аккуратно сложив просмотренную рукопись обратно в папку, она протянула руку и вытащила из сейфа следующую – тоненькую голубую пластиковую папочку.

– Здесь нет, можешь не смотреть, – быстро и, как показалось Насте, несколько нервно сказал Соловьев.

– Володя, мы же договорились, – поморщилась она. – Или ты делаешь дело, или не мешаешь.

– Отдай мне папку, – резко произнес Владимир Александрович, протягивая руку. – Я сам ее просмотрю.

Настя отвела руку с голубой папочкой в сторону и внимательно посмотрела на Соловьева.

– Там твои личные бумаги? Ты не хочешь, чтобы я их видела?

– Совершенно верно. – Голос его стал холодным и отчужденным. – Дай их мне.

– Я должна в этом убедиться, – спокойно ответила Настя.

Она отогнула гибкий край папки и бросила взгляд на первую страницу. Щеки ее запылали, неловкость, смешанная с гневом, мгновенно разлилась по всему телу.

– Зачем ты это хранишь? Тебе приятно вспоминать о моем унижении?

– Ты не права.

Соловьев, казалось, был смущен не меньше ее.

– Неужели то, что между нами тогда было, ты расцениваешь как унизительную для себя ситуацию? Ты не должна так думать.

– Володя, мы, кажется, уже обо всем с тобой договорились. Я не нуждаюсь в утешении по этому поводу и тем более не нуждаюсь во лжи. Ситуация, какой она тогда была, предельно ясна для меня уже много лет, и тот факт, что за двенадцать лет ты ни разу не поинтересовался мной и не попытался меня разыскать, говорит только о том, что моя оценка той ситуации совершенно правильна. И мне было бы приятнее, если бы у тебя не было моих записок и стихов.

Она вытащила из папки листы. Вид стихотворных строчек, написанных ее почерком, был ей неожиданно неприятен. Снова нахлынуло воспоминание о том отчаянии и стыде, которые охватили ее, когда Настя двенадцать лет назад поняла правду про Соловьева и себя. Но тут же появилась другая мысль, которая заставила ее улыбнуться. Она сидит в доме у Соловьева, в его кабинете и разбирает его бумаги, а он находится рядом, варит для нее кофе, ловит каждый ее взгляд и, когда она уезжает, с нетерпением ждет ее возвращения. Случись это двенадцать лет назад, она бы умерла от счастья и восторга. Они вдвоем в пустом доме, они заняты общим делом, и он не хочет, чтобы она уходила… А сегодня все это вызывает у Насти Каменской только насмешливое раздражение. И с каждой минутой ей все более неприятно думать о том, что у этого самовлюбленного самца остались ее стихи – свидетельство ее давнего позора.