Иллюзия греха

- То есть вы полагаете, что убить Анисковец могли только из-за картин и бриллиантов? - уточнила она.

- А из-за чего же еще? Я тысячу раз говорил Катерине, чтобы она не относилась к ценностям столь легкомысленно. Если уж она не хочет их продавать, то пусть хотя бы отдаст музеям при жизни, там они будут в сохранности. Все равно по завещанию именно музеи все и получат. Но она упрямилась, говорила, что хочет дожить свой век среди тех вещей, которые ее всю жизнь окружали. Я не смог ее переубедить.

- Вы считаете, что у Екатерины Бенедиктовны не было и не могло быть врагов?

- Ну почему же, враги могли быть. - Он помолчал, потом добавил: - Но их, насколько мне известно, не было. Катерина была тем редким человеком, которого любили абсолютно все. Ее невозможно было не любить.

- Семен Федорович, вы знали о том, что Екатерина Венедиктовна покровительствовала любовным похождениям своих знакомых?

- Разумеется. Она с удовольствием обсуждала со мной эти похождения после того, как я перестал быть частью ее окружения. Вероятно, вам известна эта печальная история, раз уж вы ко мне пришли.

- В самых общих чертах, - кивнула Настя. - Мне многое неясно, но это как раз те вопросы, на которые вам отвечать необязательно, если вы не хотите.

- И что же вам неясно?

- Например, почему Екатерина Бенедиктовна скрыла от всех, что продолжает с вами встречаться. Что в этом позорного? Ваша роль в аресте и гибели ее мужа касалась только ее, и отношение к этому - ее личное дело. Она вас простила, и почему она должна была при этом на кого-то оглядываться? Я этого не понимаю.

- Постараюсь вам объяснить. Во всяком случае, ваше недоумение мне понятно. Тогда, в сорок девятом году, мне было тридцать два года, моему сыну - три годика, а дочка толькотолько родилась. И я очень хорошо представлял себе, что ждет мою семью, если я ослушаюсь. Я сопротивлялся так долго, как мог. Предлагал воспользоваться услугами других друзей семьи Швайштейн, называл их имена, надеясь на то, что Катин муж, если уж ему суждено быть арестованным, пострадает по крайней мере не от моих рук. Уж не знаю, почему другие показания их не устроили, но я точно знал, что они были, и знал, кто именно их давал.

- Откуда вы это знали?

- Знал. Во времена тотальной слежки и повальных арестов круговая порука тоже существовала, она была всегда и никуда не исчезала. У меня были в органах приятели, которые меня информировали. Самое печальное, что все люди, написавшие доносы на Катиного мужа, остались в ее кругу, продолжали ходить в ее дом и много лет считаться ее друзьями. Видели бы вы, как они сочувствовали ей, когда Швайштейн умер! Все они были тогда молодыми и к тому времени, когда разразился скандал, были еще живы. Я по неосторожности бросил несколько реплик, которые Катя не поняла, но они-то отлично поняли. Я вслух процитировал несколько пассажей из разных доносов, и авторы этих доносов, присутствовавшие при том, как Катерина отказывала мне от дома, прекрасно поняли, что мне все известно. Я, знаете ли, не сторонник выяснения отношений по принципу "сам дурак", поэтому не стал в ответ обличать других. В конце концов, моя вина от этого не уменьшалась, я ее признал, а вина других пусть останется на их совести.

- Екатерина Бенедиктовна знала о том, что доносы на ее мужа сочиняли не только вы?

- Если и знала, то не от меня. Я ей не сказал.

- Почему, Семен Федорович? Разве вас не задевало, что из всех, написавших в свое время доносы на доктора Швайштейна, пострадали только вы один, а остальные продолжали водить шумные хороводы вокруг женщины, которую вы любили?

- Задевало? - задумчиво повторил Родченко. - Может быть. Знаете, странный у нас с вами разговор получается. Ведь я ни с кем не мог об этом говорить, только с Катериной, но она была моложе меня всего на пять лет, а после пятидесяти разница в пять лет - уже не разница. Поэтому даже с ней я не мог быть абсолютно откровенным. А сейчас с вами я стал понимать, что у старости есть свои преимущества: мне было бы неприятно обсуждать эту тему со своими ровесниками, а с молодыми - пожалуйста. Перед вами мне не стыдно. Может быть, оттого, что молодые нынешнего поколения более безнравственны и потому более терпимы к чужим грехам, более равнодушны к ним. Вы ведь не станете с пеной у рта обвинять меня, верно?

- Верно, но не потому, что я безнравственна. В чем-то вы, наверное, правы, Семен Федорович, ведь на человека более молодого я должна была бы обидеться за такие слова. А на вас я даже обидеться не могу.

- Вот видите, - дробно засмеялся Родченко, - возраст - хорошая защита. Молодые очаровательные женщины на меня уже не обижаются, какую бы чушь я ни нес. Теперь вы знаете, почему Катя скрывала свои отношения со мной. Она ведь не знала, что среди ее друзей есть люди, не менее достойные осуждения. Она, святая душа, даже испытывала неловкость, оттого что простила меня. И не хотела, чтобы об этом узнали. Ей было стыдно перед этими людьми. Вы представляете такой парадокс? Ей было стыдно перед ними за то, что она сумела меня простить, что не смогла отказаться от нашей любви.

- Семен Федорович, неужели у вас никогда не возникало желания рассказать Екатерине Бенедиктовне правду о ее друзьях? Вы столько лет хранили эту тайну, добровольно приняв весь груз обвинений на одного себя.

- Это сложно, Анастасия Павловна. Тут много всякого... Конечно, когда она меня принародно оскорбила и запретила переступать порог ее дома, порыв сделать это был очень сильным. Но он быстро прошел. Я подумал: а чего я этим добьюсь? Я уже потерял Катю, я больше ее не увижу, и оттого, что она выгонит из своего дома еще кого-то, мне легче не станет. Потом, спустя несколько месяцев, она вернулась ко мне, и я был так счастлив, что вообще забыл о том, чтобы с кем-то сводить счеты. Тем более что передо мной эти люди, в сущности, не были виноваты, они были виноваты только перед Катериной. За что бы я мог им мстить? Только за то, что им повезло больше и про них Катя не узнала? Так это не их вина и не их заслуга. Все вышло случайно. На моем месте мог оказаться кто угодно, любой из них. А через несколько лет наступил следующий этап, когда я уже ни за что не рискнул бы открывать Кате глаза на ее окружение, даже если бы у меня такое желание появилось. Мы старели, кто-то умирал, кто-то тяжко болел и уже не вставал, кто-то уезжал в другие города, поближе к детям, которые могли бы за ними ухаживать. Нас, стариков, знавших друг друга лет сорок-пятьдесят, оставалось все меньше. Вам, наверное, рассказывали, что Катерина всегда была душой компании, любила общество, вокруг нее постоянно вращалось большое число людей. Но вы задумывались, кто были эти люди? Среди них старых друзей и знакомых было не так уж много. И одним махом лишить Катю всех этих людей, рассорить ее с ними? Вынудить ее отвернуться от Марты, от Ивана? Она осталась бы совсем одна. Вся прочая молодежь не заменила бы ей этих людей.

- Но она могла бы их простить, как простила вас, - заметила Настя.

- А вдруг не смогла бы? Как я мог рисковать? Разделить с Катериной старость я уже не мог. И вышло бы, что из мелочной мстительности я разорвал бы ее отношения с близкими ей людьми, обрек на одиночество, а сам благодушествовал бы в окружении любящей меня семьи. Простите, вам не кажется, что мы с вами несколько увлеклись этой темой? Вы сказали, что эти вопросы не являются обязательными для расследования обстоятельств убийства.

- Да, - согласилась она. - Вернемся к делу. Екатерина Бенедиктовна не рассказывала вам о том, что среди людей, которым она предоставляла приют в своей квартире, был некий врач лет на двадцать пять моложе ее самой?

- Врач-то? - усмехнулся Родченко. - Был. И не один. Знакомства в медицинском мире были у Катерины обширные еще со времен ее жизни со Швайштейном.

- Меня не интересуют все ее знакомые врачи, - терпеливо сказала Настя. - Мне нужны только те, которые лет шесть-восемь назад встречались со своими любовницами на ее квартире. А если еще конкретнее, то мне нужен врач, любовницу которого звали Галиной Терехиной.

- Галина Терехина? Кто такая?

- Женщина, которая шесть лет назад выбросила из окна троих своих детей, а затем и сама выпрыгнула.

- А, да-да, - оживился Родченко. - Помню, помню. Катя рассказывала. Ужасная какая-то история.

- Семен Федорович, это очень важно, поэтому я попрошу вас припомнить как можно точнее и подробнее, что именно рассказывала вам Анисковец.

...В последние годы они встречались и ездили гулять в парки или за город. Очень любили Коломенское и Останкино, частенько бывали в Архангельском. Необходимость встречаться в интимной обстановке с возрастом отпала, теперь они часами бродили по аллеям, сидели на лавочках и много разговаривали. Екатерина Бенедиктовна рассказывала о чужих романах, а Семен Федорович с удовольствием слушал ее рассказы. Язычок у его возлюбленной был острым и язвительным, и ее устные повествования больше напоминали читаемую наизусть прозу хорошего сатирика. Во всех этих рассказах присутствовала одна особенность Екатерины Бенедиктовны: она старалась не называть лишних имен. Это не было скрытностью, перед давним другом она уже ничего не старалась скрыть, это было скорее с детства воспитанной культурой речи. К чему загромождать рассказ именами, которые собеседнику ни о чем не говорят и только отвлекают внимание? Конечно, если речь шла об известном артисте или писателе - другое дело. Но в данном случае ни врач, ни его подруга-домохозяйка известными личностями не были, поэтому и остались для Родченко безымянными, хотя упоминала о них Екатерина Бенедиктовна довольно часто. Роман у врача и домохозяйки был таким длительным, что она порой посмеивалась:

- Они идут по нашим с тобой, Сеня, стопам. У обоих есть семьи, которые они не хотят разрушать, но они вместе уже так долго, что наверняка не расстанутся до глубокой старости. Впервые имя домохозяйки прозвучало незадолго до несчастья. Екатерина Бенедиктовна как-то сказала:

- Похоже, им действительно уготована наша с тобой судьба. Не пойми меня превратно, Сеня, я не хочу напоминать о том, что произошло у нас с тобой, мы это уже похоронили, но врач оказался отъявленным мерзавцем, а бедная Галина ничего не подозревает. Интересно, узнает ли она когда-нибудь о том, что он сделал? И если узнает, то сможет ли простить его?

- Что же он такого сделал страшного? - вяло поинтересовался Семен Федорович.

Он в тот день чувствовал себя из рук вон плохо, уже несколько дней болело сердце, то и дело отнималась рука, темнело в глазах. Ему с большим трудом удалось собраться с силами для традиционной прогулки с Екатериной. И разговаривать не хотелось, каждый звук, даже тихий, болезненно отдавался в висках и затылке.

- Пока точно не знаю, но он... Что с тобой, Сеня? Ты плохо себя чувствуешь?

- Да, что-то нехорошо мне, - признался Родченко.

- Господи, да ты бледный какой! Зачем же ты пошел на прогулку? Почему не сказал, что болен? Пойдем, пойдем, - заторопилась Екатерина Бенедиктовна. - Сейчас поймаю тебе такси, отправляйся домой и ложись. И непременно вызови врача. Мы с тобой уже не молоденькие, со здоровьем шутить нельзя.

Он покорно поднялся со скамейки и поплелся следом за ней к выходу из парка. Дома он сразу улегся в постель, а вечером пришлось вызывать "неотложку", которая и увезла его в больницу. Вышел из больницы Семен Федорович только через три месяца, и судьба безымянного доктора и какой-то Галины волновала его в то время меньше всего. О последнем разговоре с Екатериной Бенедиктовной он и думать забыл. Спустя еще некоторое время он снова возобновил неспешные прогулки с Анисковец, и та сама как-то сказала:

- Знаешь, Сеня, та история с врачом и его многолетней любовью все-таки закончилась трагически. Несчастная пыталась покончить с собой и детей из окна выбросила. Об этом даже газеты писали. Не знаю, как он будет дальше жить с таким грузом на совести. Сейчас я начинаю корить себя за то, что потворствовала этим отношениям. На меня тоже ложится часть вины.

- Бог с тобой, Катя, - возразил Родченко, - какая же тут может быть твоя вина?